худенький мальчик с птичьими выпирающими косточками, смешливый взмах хлопковых рубашечных рукавов под чутким движением кукловода. торопливый шаг к краю стола, и обратно, — зал, запрятанный в полутьме, шумно вздыхает одним вдохом.

улыбку повторить было невозможно, пришлось бы ее воровать, а такая кража делается только в обмен на собственное разбитое сердце. улыбку повторить было невозможно, поэтому кукла мальчика тоже держится в тени, прижимает своими хрупкими живыми руками панаму из газеты к голове, чтобы никто не разглядел ее безгубное лицо.

олег любит ее до дрожи, ему кажется, что когда-нибудь кукла взлетит с его рабочего стола, смешливо смахнув с рук непривязанные нитки, и обратится белой шумной птицей, которая будет жить под козырьком его дома.
а потом улетит. далеко. далеко. далеко.



Олег сидел в пустом гулком коридоре, прямо под телефоном, с дурацким цветочным веником в руках, и рассеянно им обмахивался. Руки были у него удивительно, ненатурально подвижны, словно в запястья и каждый сустав, соединяющий фаланги пальцев, были вмонтированны шарниры. Они были будто бы сами по себе, абсолютно самодостаточны и независимы от остального тела.

С улицы, в какое-то из приоткрытых окон, сладко тянуло весной и пылью, и Олег долго пытался чихнуть в локоть, но так, чтобы этого никто не заметил, и так, чтобы не разлохматить модной прически. Карандашик болтался за его спиной, привязанный к длинной нитке, и нежный, ласковый ряд женских имен обвивал телефон. Света, Вера, Катя, Рита, но Рита — почему-то зачеркнута.

Он ждал Наденьку, а никакая Наденька к нему не шла, и все остальные обитатели коммуналки иногда выглядывали из-за своих дверей, словно желая ему что-то сказать, и все никак не решаясь. Было в их лицах что-то очень сочувствующее и очень нетерпеливое. Им будто бы хотелось, чтобы он уже встряхнулся, прошел к ним на кухню, затребовал чашку чая в обмен на балагурство.
Святая древняя сделка.

Олег начал думать, что Наденька случайно умерла между сегодняшним утром, в которое он с ней разговаривал, и текущим моментом. Осела, как тоненькая куколка с перерезанными ниточками, и затихла у себя в комнате. Потом он начал думать, что она его бросила, бросила самым бесчестным образом, решив посмеяться напоследок и заставив ждать себя, высиживая под стареньким телефоном в глупейшем состоянии.

Можно было бы, конечно, постучаться к ней, потрясти ручку ее двери, но Олег почему-то не смел. Они договорились встретиться у телефона ровно в три, в квартиру его пустила пожилая соседка, предложила посидеть пока на табурете.

Время шло, Олег уже понял, даже не понял — почувствовал чем-то вроде сердца, ведь сердца у него, по слухам, никогда не водилось, что Нади в квартире нет. Он вынюхал это по воздуху, и почему-то совершенно не расстроился.
То есть, расстроился, конечно, для вида, голову повесил, но, если на чистоту, то не очень. Входная дверь загремела, и квартира из умеренно-спокойной оказалась вдруг в центре урагана: вернулся Костя.
Вернулся Костин смех, Костино заполошное от быстрого шага дыхание, мягкое бренчание Костиной гитары за спиной, Костин теплый юношеский запах из счастья, бензина, хозяйского мыла и неясно где найденных недоступных конфет с ликером; Костины торопливые танцующие шаги, Костина привычка заглядывать собеседнику в глаза, чтобы разглядеть в ней душу, и Костины насмешливые стихи.

Мальчика этого, Наденькиного соседа, он знал. Не чтобы так как-то очень близко, но не первый раз за ней, все-таки, заходил, сталкивались то в дверях, то в этом самом коридоре. Подвижный, живой, смешливый, Олег все хотел его срисовать, срисовать и куклу сделать, чтобы звенела энергичностью и звонко пела, подыгрывая себе на гитаре из фанеры. Вроде бы студент, что-то гуманитарное, то ли литература, то ли история, Климов разглядывает его темные блестящие глаза, и невольно начинает улыбаться стеклышком своей запрятанной улыбки.

— Костя, родной, ты Надю не видел? Мы на три договорились, а стучать я к ней не хочу. Будешь смеяться, но я запуган, одинок и чудовищно несчастен. Вот, это тебе, — Олег смешливо всучивает ему букет, точнее даже веник в форме букета, самые нежные лепестки уже осыпались ему под ноги, и перед выходом надо будет спросить совок, чтобы собрать.
Он вытягивает перед Константином пустые руки, накрывает ладонью — ладонь, неторопливо растирая пустоту между ними, разводит пальцы и вдруг раз — и на ладони появляется конфета. В синем ярком фантике, немного потертая на углах, как будто долго лежала, забытая в кармане. Олег кладет ее Косте в карман и выпрямляется на своем неудобном табурете, принимая абсолютно несчастнейшее выражение лица.

— Мне кажется, Костя, но это только между нами, как между двумя джентльменами, хорошо? Мне кажется, Костя, не любит она меня. Бегает сейчас по улице в этих своих белых туфельках и смеется надо мной. Как ты думаешь?

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   

Ёрд, ты слышишь, это тебе.

Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.

Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.

Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.

— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.

За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.

Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -

- Доктор? Тут ничего нет...

Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.

- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.

Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...

Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.

- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.

- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.

- Я не оставлю тебя одну!

- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.

Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.

И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.

- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

Это была плохая идея.
Это была плохая идея - я знал это еще когда она только пришла ко мне в голову, еще когда я предложил [вынудил, заставил] это Мастеру. Не как раньше - "давай путешествовать вместе, мы столько всего могли бы сделать вместе", я, может, не перестал быть идиотом, но по крайней мере перестал надеяться хоть на что-то хорошее во всем, что касалось его. Теперь Мастер был скорее пленником, хотя условия изначально преподносились как взаимовыгодные. Теперь - ни шагу в сторону, никаких долгих выходов на поверхность, не прикасаться к консоли, не приставать к Яз с попытками вывернуть ее мышление наизнанку. Мастер как смертельно опасная змея [всегда был], и моя бы воля, я бы заперла его к одной из дальних комнат, вот только тогда не выйдет нормально исследовать Сайбириум, засевший в его мозгу, и ТАРДИС такое тоже не сильно нравится. Старушка в бешенстве на меня за принятое решение - я чувствую это по едва слышному гулу везде, где ступает его нога, и я отлично ее понимаю. Он сам, от макушки до пят, от первой инкарнации и до последней - сплошь живой памятник моим ошибкам и моему никому не нужному милосердию. ТАРДИС слишком хорошо помнит все, что он с ней творил, и я не могу винить ее в нелюбви. Мастер сейчас весь ей окружен.
Но сложнее всего сейчас, конечно, приходится Яз - и по-хорошему, мне вывести бы ее из этого уравнения, вернуть домой, потому что сейчас не время для приключений, и гнетущая атмосфера недоверия, заполнившая коридоры, не отражается на ней хорошо. Но в этом ведь и проблема. Ее дома больше нет [как и моего, а был ли он вообще, а знала ли я его?], и выходить за пределы ТАРДИС ей нельзя. Парадокс сдерживается только внутри ее стен, еще лучше - в центре вортекса, где мы и держимся уже какое-то время, возвращаемся туда раз за разом как на постоянное место стоянки. Время от времени я путешествую в разные эпохи, пытаясь распутать этот безумный клубок изменений самостоятельно, без участия Мастера, и ничего не выходит. Он нужен мне, и это чувство тоски, отчаяния и ненависти худшее, что я когда-либо чувствовал.
Из того, что я вообще помню.

Монастырский колокол настигает меня на полпути к комнате Яз - прошибает неверием, верой, уверенностью. Лампы мигают, будто не уверены, стоит ли переходить в режим тревоги, вся ТАРДИС, кажется, содрогается. Это очень плохо, это хуже, чем я мог бы себе представить; я срываюсь с места, сворачиваю в сторону консольной, едва не впечатавшись в стену, бегу со всех ног. Что-то происходит, что-то очень, очень плохое, я не знаю, как Мастер умудрился подобраться к ней через все уровни защиты, ах да, он же гений, мы же всегда играли на равных, что бы ни происходило. При всем этом, при всех исходных данных, при моем знании, что рано или поздно это случится, нападение на ТАРДИС все равно застает меня почему-то врасплох - неужели надеялась, что он всерьез решит принять помощь? - я влетаю в комнату и вижу его, под консолью, с закатанными рукавами, лезет руками в... в...
ТАРДИС воет от боли, от напряжения, это слишком жестоко, неправильно, ужасно. Колокол бьет так сильно, что это похоже на биение единственного, но гигантского, сердца. Медлить больше нельзя.
И я не медлю: Мастер так погружен в свое дело, во всех смыслах, что вообще не слышит реальность. И она возвращается к нему ударом молотка для консоли по затылку.

Гесер собирает свое лицо из золотого песка давно несуществующей пустыни Сур и собственной слюны, неторопливо лепит новые черты, новую привычку улыбаться, новый залом между бровей, новый голос.
Иногда он пользуется старыми образами, добавляет им лет или делает моложе. В Советское время он носил свое собственное лицо, ему кажется, что он родился именно с ним, но до конца Гесер уже, если честно, не уверен, что помнит точно.

Смена лица — это всегда событие, праздник, раньше все праздновали хлебом и вином, сейчас нет, но Борис неторопливо замешивает тесто, поднимающееся у него прямо под ладонями, чтобы отметить так, как он привык.
Мобильник на столе моргает заблокированным экраном, высвечивая лицо Ольги — у Бориса на большую часть контактов стоят фотографии. Гесер косится на телефон, потом на свои перепачканные руки, пожимает плечами. Есть вещи, которые надо отмечать в одиночестве и тишине. Этот век (да и прошлый тоже) потерял понимание сакральности, потерял святое знание, что некоторые моменты надо оставлять только для себя, что они станут полноценными полнокровными только в собственном молчании. Со всей полнотой своей нервной, жадной энергичности, Борис знает ценность неподвижности. Хотя, возможно, это не вопреки, а благодаря.

Макая еще горячие куски хлеба в молодое кислое вино, он, находясь в приподнятом настроении, ворчит себе под нос парочку древних благословений, закрепляя их давно забытыми именами умерших богов.
Сегодня он бы сам не сказал так просто, кто отвечал за что. И кто из них — был он сам.

Гесер — не совсем тоже самое, что и Борис Игнатьевич, но по молодости Дозорные не всегда в этом разбираются. И хорошо.

— Говорят, если писать на поверхности зеркала пером, смоченным в подсоленной воде, можно увидеть будущее, — Гесер, в коротком расстегнутом светлом пальто (ему вечно жарко), смотрит поверх Арининого плеча, заложив руки за спину. Он подошел в какой-то странной задумчивости, со спины, бесшумно ставя ноги на ее следы. В мутной пелене, в прозрачном зазеркалье, нервно бьется Шипучкин, пойманная мошка в янтаре, пугается, видимо, собственного бессмысленного взгляда с другой стороны, пытается то ли вернуться, прикоснуться к собственной ладони, забраться по ней — обратно в тело, то ли отбежать подальше. — Во всяком случае, полторы тысячи лет назад было именно так.

Борис обходит Арину, прикасается пальцами к прохладному стеклу, стучит костяшками — по раме витрины, качает головой:
— Шипучкин, слышишь меня? Ну хорошо. Посиди тут немного, мне надо разобраться. Я пришлю тебе кого-нибудь в компанию, понял меня? В пятно только не лезь, — Гесер выпрямляется, отходит на шаг, чтобы кинуть еще один взгляд на стекло, на безвольные, завороженные глаза Аркадия, и, наконец, поворачивается к Арине. (Он не лезет взглядом в нефтяное пятно, четыре с половиной тысячи лет — достаточное время для того, чтобы приобрести немного осторожности.) Запоздало думает, что она, кажется, не застала его новое лицо.

(Улыбка у Гесера прежняя, она как будто пробивается изнутри, сквозь новую мимику, смешливая, острая.)

Он разглядывает и Аринин мягкий высокий воротник, и тонкие черты ее лица — ведьма. Гесер любит ведьм, в них всех, даже в самых молоденьких, есть что-то очень древнее, дающее им возможность видеть ясно, видеть настоящее. Они все, даже родившиеся пару десятков лет назад, почему-то близки к тому времени, которое уже мало кто помнит. Они все как будто подсознательно знают, как танцевать в давно утраченных храмах дохристианских божеств, какие слова надо им говорить и как долго смотреть на Луну, чтобы узнать правду.

Для Бориса они расстались вчера. Он занес ей, бережно свернутый, отрез тончайшего шелка. Долго вытирал ноги в узеньком советском коридорчике, а потом вдруг жестом фокусника легко протянул ткань сквозь кольцо, шумно рассмеявшись. Вдруг как-то весь, разом, перестал быть Борисом Игнатьевичем, вспомнив, как торговал на восточном базаре за тысячу лет до рождения Христа.
В маленьком закутке, под надсадно работающей лампочкой, резко запахло шафраном, морем и песком пополам с горячим черным чаем. Кажется, еще немного, и все бы это рассыпалось, вся эта построечка на четыре этажа, обратилось бы маленьким древним городком, полным жары, торопливого многоголосия и шума прибоя. Условная завеса времени стала для Гесера слишком тонкой, почти необязательной. Как будто он придерживался правил и не одергивал ее своей поспешной рукой только из привычки.

Или не было этого всего? Или Арина заснула намного раньше? А эти картинки — так, морок перебираемых со скуки возможностей?

— Ты зачем так с Шипучкиным, Арин? Он же при исполнении, делал все по инструкции, — Борис разглядывает растекшейся по подтаявшему снегу кофе, как будто в первый раз заметив, качает головой. Что-то меняется, неуловимо, тоненько, Гесер чувствует, как будто между ним и Сумраком постепенно растекается тонкая кофейная пленка, вклинивается еще одно пространство. И где-то на его поверхности бьется вляпавшийся в него Шипучкин, нервничает, шумно дышит, почти на ухо, все хочется отмахнуться: прекрати, ладно, прекрати, сложно думать, когда ты так громко паникуешь.

Гесер в руке держит пакет из “Пятерочки” (упаковка молока, упаковка муки, две банки светлого пива и несколько апельсинов). Вся встреча какая-то случайная: он вообще-то шел домой, пошел сегодня, правда, окольным путем, притянуло его видимо, то ли на собственное любопытство, то ли на силу чужого заклинания, то ли на Аринины мягкие шаги. Да и вся встреча какая-то несуразная: спокойная Арина в своем длинном пальто, Гесер, перебирающий в голове рецепты выпечки для сегодняшнего вечера, тощий Аркаша и разлитое древнее заклинание между ними. Москва двадцать первого века и прошлое, проворно толкающееся в дверях, пытающееся протиснуться сквозь машинные гудки и звук работающей кофемолки.

— Что-то ты разбудила, что-то очень голодное, — Гесер добродушно усмехается, ласково хлопает Шипучкина по плечу, и тот резко выключается от его прикосновения, оседает в снег, не бьется головой об асфальт только потому, что Борис рассеянно придерживает его за шкирку. — Как тебе в новой Москве, кстати?

Обладание Каза почти сверхъестественным чутьём давно перестало удивлять Инеж, равно как и Каз давно воспринимал бесшумные передвижения Инеж чем-то само собой разумеющимся. Но это — одна из протянувшихся тонких нитей их безмолвного общения, которым Инеж дорожила... Признается ли она когда-нибудь в ещё одной своей тихой слабости? Адресованная ей гостеприимная улыбка Каза и смягчившиеся в тусклом освещении свечей острые черты лица незамеченными не остались. Коснувшийся её плеч и выхвативший из косы пряди волос порыв ветра напомнил о просьбе хозяина дома. Было и правда холодно. Защищая боязливо дрожащие огоньки от сквозняка, Инеж тенью скользнула к окну и опустила его вниз.

Медленно развернувшись в сторону отдыхающего за своим рабочим «столом» Каза, Инеж вдруг застыла под леденящим, как этот ветер, осознанием: наступил тот день, когда она пришла к нему не с добытыми сведениями.

Она пришла к Казу.

При осознании этого сердце Инеж сжалось так, что сулийка сделала судорожный вдох — испугавшись того, что Каз мог услышать и разобрать всю силу её волнения на составляющие. Но Инеж надеялась на то, что Каз всё же так с ней не поступит. Хотя бы из немногих крупиц вежливости. Казалось, воздух вязко застывал вокруг Инеж и погружал во вневременную неизвестность, пока собственное дыхание казалось таким далёким и странным, а мысли кружили вихрем, унося на дни, недели, месяцы обратно.

К самому началу их общей истории.

Первые несколько дней работы на печально известного Каза Бреккера были похожи на падение в глубокую реку без надлежащей подготовки, на смертельные прятки с мишенью на спине, на бег по битому стеклу. Ей пришлось быстро приспосабливаться к новым правилам и совершенно новому образу жизни: не было места для колебаний, не было времени на раздумья. Сокрушительная тяжесть неопределённости ушла. Улицы Кеттердама не были незнакомы Инеж — при попытках побега ей удалось запомнить достаточно много, чтобы она могла проявить свои обнаружившиеся таланты шпионки перед Казом. Каз должен был понимать, что Инеж шпионила и за ним тоже, чтобы знать, с кем она имела дело.

Разум Инеж был в смятении, воспоминания нахлынули на нее, как разбивающиеся волны...

Был прохладный, как и сегодня, весенний день, когда Инеж вызвали в логово Каза для её первого задания в качестве его шпиона. Ветер хлестал Инеж по лицу, заправленные в низкий пучок волосы рассыпались под шелестящим капюшоном; её дыхание туманилось в воздухе, когда она прижималась к стенам узкого переулка.

И ждала.

Здесь было пугающе тихо, но располагающе к мрачному предвкушению, очень свойственному этой стороне Кеттердама, о которой в приличном обществе не принято говорить. Случайный отблеск лунного света просачивался сквозь щели крыш, но в остальном всё было погружено во тьму. Казалось, сулийка плыла в пустоте теней. Она изо всех сил старалась оставаться настороже и контролировать своё поверхностное дыхание, но мысли Инеж постоянно возвращались к словам Каза... К его леденящему душу приказу.

Это был безобразный и жестокий человек, который, казалось, наслаждался ее страданиями в «Зверинце». Один из первых клиентов. Когда она приблизилась к зданию, её сердце то горело гневно, то замирало в животном страхе. Вооружённая до зубов, но снова — перепуганная девочка, Рысь. Она чувствовала, как у неё на шее бился пульс и тревожно скручивался её желудок; чем ближе Инеж подкрадывалась, тем громче становился глумливый смех, вскрывая старые раны...

Руки Инеж не переставали дрожать, когда она возносила молитвы своим Святым и, зажимая рот себе ладонями, тихо плакала в своей маленькой комнатке в Клёпке. Ту ночь самого первого убийства собственными руками Инеж Гафа не забудет никогда. Все помнят свой первый раз, как сказал бы Каз.

А каким был твой первый раз, Каз Бреккер?

Инеж сделала несколько шагов в его сторону: мягких, но решительных — и как много невысказанного в этих шагах.

— Ты хотел видеть меня, Каз.

У Инеж щемило и наполнялось тяжестью сердце в чувстве вины за причинённую родителям боль, но бесконечной благодарности этому парню за освобождение от долгов и воссоединение с родителями.

Я сказала бы, что ты был милосердно послан мне судьбой и Святыми; я бы молилась о тебе каждый вечер, каждую ночь, но ты рассмеялся бы мне в лицо.

Кто-то упрямо не верит в судьбу, Люцифер же наоборот убеждён, что свою благоверную встретит в любом из миров - мёртвых, живых или тех, кто вознёсся на небеса. Их встреча как нерушимая точка в истории вселенной, и сколько бы раз мироздание не стремилось откатиться к нулю их знакомство повторится обязательно. Как обязательный шаг к тому, что просто обязана возникнуть сила, которая сможет дать отпор святым небесам, посеять среди людей семена греха, похоти, алчности, разврата и ненависти.

Своими руками или руками других демонов - оно и не важно.

Достаточно просто управлять.

Люди современности почти не нуждаются в поддержке извне. В их мыслях - жажда денег, порно, быстрой наживы, искромётного успеха, ради которого они готовы заложить даже собственную бессмертную душу. Они не готовы прикладывать усилия, хотят здесь и сейчас обрести то, чего желают в моменте: славу, вечной любви, бессмертного богатства. Их желания сами приводят к ним тех, кто готов исполнить за символическую плату, и может быть Люцифер не слишком хороший правитель ада и возложил на плечи благоверной столько, что даже её исполинная осанка скривилась, среди живых он чувствовал себя уверенно. Построил свою империю и теперь легко существовал в обоих мирах.

Но ведь их встреча неизбежна. Снова.

Люц не оглядывается, просто знает, что она случится, сегодня или завтра, на улице или в торговом центре, во время дождя или когда с неба на голову будут падать обломки самолёта, потерпевшего крушение.

При любых обстоятельствах Лилит будет самым прекрасным, что есть во всех мирах.

Он узнает её, окажется рядом и протянет сладкий налитый соком плод, предлагая вкусить его и попробовать вместе первозданный грех.

Кто же знал, что у этой встречи будет действительно настолько нелепый душок.

Как и полагает без пяти минут холостяку, чей брак держится исключительно на его нежелании подписывать документы о разводе, Люц может позволить себе выйти в магазин в семейниках с пони, халате и майке с выразительным пятном горчицы. В его корзине продуктов - банка мороженного и бутылка виски, а вместо обуви домашние тапочки с дыркой, из которого торчит большой палец. И именно так он встречает её, статную, красивую, с идеальной укладкой, выбирающую между сраным тофу и баночкой консервированного горошка.

- Привет, дорогая, - улыбается неловко, проводя ладонью по щетинистому подбородку.

Вкрадчивый шепот вяло струится с губ прямо в ухо, стекает внутрь, обволакивает разум тонкой легкой дымкой, сладкой и нежной, как аромат благовоний в старом храме. Она говорит ровно то, что от нее хотят услышать, но то лишь средство для достижения цели.  Улыбка в уголках, едва уловимая, служит ответом на волю, прогнувшуюся под напором завораживающего голоса. Кафка силы своей не стесняется — дали шанс, так пользуйся, не медли. Утром уже успела забрать из магазина дорогие серьги: то не воровство, а подарок, хозяин же сам попросил их взять, а что его к этому побудило не имеет значения.

Сильвер Вульф фыркает и ворчит, что рисковать ради побрякушек — это бред и ребячество, рано или поздно ее арестуют (и кто кого еще должен упрекать в легкомысленности). Но Кафка точно знает, когда и где ее поймают, но это не произойдет сегодня. Она внимает каждому слову Элио словно гласу Эона, снизошедшему до простых смертных. Не глупая же, понимает, что она — его инструмент для выполнения собственных целей (и Кафка не против быть им, если наградой станет исполнение условий договора).

Кафка смотрит на себя в зеркало, прикладывает новые серьги к ушам, разглядывая неуемный блеск в крупных фиолетовых камнях. Голос Блэйда звучит позади, и она оборачивается, оставив украшение на столе.

— Меня ваша сделка меня никак не касается. Когда наступит твое время Элио сам даст тебе знать, — непринужденно отвечает Кафка — доверять Элио как заложенный при рождении инстинкт, его предсказания ни разу не давали сбой, потому их удел смиренно подчиняться и следовать по распутанным узелкам на полотне неопределенного будущего. Иронично, что это его называют «рабом судьбы», когда на самом деле раб — кто угодно, но только не Элио.

Глаза Блэйда — не два бездонных озера, какими были раньше, а рябь и взбаламученная грязь с самого дна. Даже если он силится скрыть слабость, выходит у него паршиво. Кафка поднимается с места, чтобы приобнять измученного Блэйда за плечи, заставить сесть на край небольшого дивана.

В его теле — боль, в разуме — буря, и спокойствие найти сложнее, чем для Кафки почувствовать каково это, встретиться лицом к лицу с леденящим кровь страхом. Так вот каково оно, когда изнутри на клочки демоны рвут незримую материю. Блэйд с Кафкой в одном похожи — жаждут обрести то, что никогда им не достанется.

Кафка склоняется к его уху, губами чуть не касается мочки. Едва заметная дрожь теперь ощущается сильнее, ближе, он как кошка, выпрыгнувшая из воды на холодный воздух.

— Слышишь меня, Блэйдик? — ласково начинает она, но ответ на этот вопрос как будто и не ждет даже. Закрывает глаза, растворяясь в моменте всего на мгновение. — Тише, скоро все это закончится, и ты снова сможешь нормально дышать.

Error. Error. ERROR. System error.

Про… про… ро-сим извинения у-у-у-у…абонента.
Система пытается-пытается-тается-тается подключиться…

Дикий в своей ненормальности сигнал бьёт по ушам, грозя разорвать перепонки. Но мужчина больше переживал за собственный мозг, который от этого визга готов был просто разорваться на две ровные половинки. К тому же, мигая ярко красными, словно цветы ликориса, всполохами перед глазами и разного рода окошками с уведомлениями об ошибках, что не прочитать нормально, не отключить. Повторяющий следом за текстом противный электронный голос, тоже не добавлял спокойствия. Заикаясь и захлебываясь, как умирающий в припадочных муках вместе с текстом, оставляя за собой нервно дергающийся глаз и головную боль.
…к основному источнику питания. Приносим и-и-и-извинения за…
Да имел я этот ваш источник! Вырубайся чертова галлюцинация!

Взглядом, которым глава пика Цинцзин всматривался в кнопку с крестом в углу полупрозрачного окошка, впору было разрезать все двенадцать пиков Цанцюн до основания или залить их кровью, так и жаждущей пойти горлом. Для пущей убедительности стукнув несколько раз сложенным веером по собственному глюку, который обиженно пошел рябью и всё же исчез из поля зрения.

— Проклятье!

В пылу праведного гнева, молодой мужчина взмахнул рукой, расправляя веер с живописным узором гор и принялся старательно им обмахиваться. С момента своего пробуждения, эта была первая попавшаяся ему в руки и единственная вещь, которая давала примириться с действительностью: ощущая реальность предмета в руках, куда-то направить собственное волнение и за которым его же можно скрыть. Удобно.

Но, как бы он не злился, в груди по непонятным причинам разливалась тоска и грусть. Хотя почему без причин. Их у него внезапно оказалось неприлично много, так бы кому их передать жестом доброй воли. Мало того, что стоило открыть глаза, как оказалось, что он ничегошеньки не помнит, так ещё и какая-то хрень начала орать, что он переместился в роман в тело персонажа по имени Шэнь Цинцю и что ему надо изменить сюжет “Путь гордого и бессмертного демона”, чтобы вывести его на другой уровень популярности. Правда почти сразу выйдя из строя, так и не удосужившись объяснить, что это вашу_ж_мать такое? Из плюсов он успел узнать: как его зовут, что он старейшина пика Цинцзин и что у него есть меч Сюя. Что ж… в крайнем случае, этим самым мечом можно проткнуть того, кто устроил ему этот личный психодел. Потому как остальные вроде не видели этой летающей за ним хрени.

На каких-то инстинктах, Шэнь старался сохранить лицо и не впадать в панику, задавая изначально глупые вопросы по типу: “Где здесь камера? О, у вас отличные костюмы, шили сами или заказывали?” Кстати, что такое камера, он бы и сам хотел знать. Хватило и того что, когда глава школы узнал о том, что он его не помнит, чуть сам не впал в полное отчаяние и самобичевание. Зато не поленился объяснить положение дел в школе, за что ему отдельное спасибо и плюсик в карму. Уделив зачем-то особое внимание какому-то мелкому. Вроде он его назвал Ло Бинхэ.
Бедный ребенок, которого заперли в сарае для дров. И, черт возьми, с его собственной подачи!

Мысленно отвесив себе знатного подзатыльника за жестокое обращение с детьми и проводив главу, первым что сделал Шэнь, так это прикрикнул Мин Фаня и приказал выпустишь мальчишку. И тут же его личный глюк словно из ниоткуда начал столь же припадочно вещать об ООСе. Что это была за дрянь, Шэнь разумеется не понял. Или понял, но не мог сказать откуда он знает об этом. Но чтобы Система не говорила, так же быстро исчезала, оставляя своего подопечного самому разгребать то, во что он вляпался. И его это вполне устраивало.

Вдох. Выдох. Прикрыв глаза Шэнь опустил ресницы, скрывая за веками зеркала души и все кипящие в них эмоции, ведь не должно великому мастеру вести себя столь импульсивно. Надо собраться. Взять себя в руки и вернуть память, разобраться с личным нарушителем его душевного и психологического спокойствия в лице системы и найти того, кто виновен во всем происходящем.

Заранее положив цветочки на могилку автора этого второсортного романа, заклинатель поднял взгляд на гладь озера перед собой. Всё же в душе он явно был ценителем искусства, ведь спустя некоторое время созерцания открывшейся перед ним картины, на душе стало немного легче, а на губах заиграла тенью улыбка.

Error. Error. ERROR. System error.

Про… про… ро-сим извинения у-у-у-у…абонента.
Система пытается-пытается-тается-тается подключиться…

Дикий в своей ненормальности сигнал бьёт по ушам, грозя разорвать перепонки. Но мужчина больше переживал за собственный мозг, который от этого визга готов был просто разорваться на две ровные половинки. К тому же, мигая ярко красными, словно цветы ликориса, всполохами перед глазами и разного рода окошками с уведомлениями об ошибках, что не прочитать нормально, не отключить. Повторяющий следом за текстом противный электронный голос, тоже не добавлял спокойствия. Заикаясь и захлебываясь, как умирающий в припадочных муках вместе с текстом, оставляя за собой нервно дергающийся глаз и головную боль.
…к основному источнику питания. Приносим и-и-и-извинения за…
Да имел я этот ваш источник! Вырубайся чертова галлюцинация!

Взглядом, которым глава пика Цинцзин всматривался в кнопку с крестом в углу полупрозрачного окошка, впору было разрезать все двенадцать пиков Цанцюн до основания или залить их кровью, так и жаждущей пойти горлом. Для пущей убедительности стукнув несколько раз сложенным веером по собственному глюку, который обиженно пошел рябью и всё же исчез из поля зрения.

— Проклятье!

В пылу праведного гнева, молодой мужчина взмахнул рукой, расправляя веер с живописным узором гор и принялся старательно им обмахиваться. С момента своего пробуждения, эта была первая попавшаяся ему в руки и единственная вещь, которая давала примириться с действительностью: ощущая реальность предмета в руках, куда-то направить собственное волнение и за которым его же можно скрыть. Удобно.

Но, как бы он не злился, в груди по непонятным причинам разливалась тоска и грусть. Хотя почему без причин. Их у него внезапно оказалось неприлично много, так бы кому их передать жестом доброй воли. Мало того, что стоило открыть глаза, как оказалось, что он ничегошеньки не помнит, так ещё и какая-то хрень начала орать, что он переместился в роман в тело персонажа по имени Шэнь Цинцю и что ему надо изменить сюжет “Путь гордого и бессмертного демона”, чтобы вывести его на другой уровень популярности. Правда почти сразу выйдя из строя, так и не удосужившись объяснить, что это вашу_ж_мать такое? Из плюсов он успел узнать: как его зовут, что он старейшина пика Цинцзин и что у него есть меч Сюя. Что ж… в крайнем случае, этим самым мечом можно проткнуть того, кто устроил ему этот личный психодел. Потому как остальные вроде не видели этой летающей за ним хрени.

На каких-то инстинктах, Шэнь старался сохранить лицо и не впадать в панику, задавая изначально глупые вопросы по типу: “Где здесь камера? О, у вас отличные костюмы, шили сами или заказывали?” Кстати, что такое камера, он бы и сам хотел знать. Хватило и того что, когда глава школы узнал о том, что он его не помнит, чуть сам не впал в полное отчаяние и самобичевание. Зато не поленился объяснить положение дел в школе, за что ему отдельное спасибо и плюсик в карму. Уделив зачем-то особое внимание какому-то мелкому. Вроде он его назвал Ло Бинхэ.
Бедный ребенок, которого заперли в сарае для дров. И, черт возьми, с его собственной подачи!

Мысленно отвесив себе знатного подзатыльника за жестокое обращение с детьми и проводив главу, первым что сделал Шэнь, так это прикрикнул Мин Фаня и приказал выпустишь мальчишку. И тут же его личный глюк словно из ниоткуда начал столь же припадочно вещать об ООСе. Что это была за дрянь, Шэнь разумеется не понял. Или понял, но не мог сказать откуда он знает об этом. Но чтобы Система не говорила, так же быстро исчезала, оставляя своего подопечного самому разгребать то, во что он вляпался. И его это вполне устраивало.

Вдох. Выдох. Прикрыв глаза Шэнь опустил ресницы, скрывая за веками зеркала души и все кипящие в них эмоции, ведь не должно великому мастеру вести себя столь импульсивно. Надо собраться. Взять себя в руки и вернуть память, разобраться с личным нарушителем его душевного и психологического спокойствия в лице системы и найти того, кто виновен во всем происходящем.

Заранее положив цветочки на могилку автора этого второсортного романа, заклинатель поднял взгляд на гладь озера перед собой. Всё же в душе он явно был ценителем искусства, ведь спустя некоторое время созерцания открывшейся перед ним картины, на душе стало немного легче, а на губах заиграла тенью улыбка.

Умные часы на запястье негромко вибрировали, подстраиваясь под сердцебиение нового хозяина, а хозяин этот стоял, глядя в одну точку, и не зная, что делать сейчас, радоваться за то, что дружище выбрался из пучин депрессии и занялся делом или же напротив, расстраиваться, потому что прекрасная, чистая, светлая квартира теперь напоминала склад контрабандиста. Пусть даже, зная Нираги, можно было не сомневаться в том, что внутри коробок вряд ли найдутся аккуратно запакованные пакеты с героином или хотя бы бедный камбоджийские дети.

— Спасибо.

Чишия отмер, направляясь следом за соседом на кухню. Ему нужно было переварить информацию, а для этого сначала занять свои руки, потому Шунтаро позволил Нираги колдовать над обеденным столом, а сам взялся качать приложение и настраивать часы под себя. Он никогда не пользовался подобными гаджетами, потому что знал свой пульс, давление и примерные фазы глубокого сна. И все-таки подарок стал приятной неожиданностью, как минимум потому, что какие-то вещи Чишии дарили только на День рождения и Новый год — родители (как правило, деньги) и коллеги (они обходились книгами и сертификатами в соответствующим магазины).

Часы довольно пискнули, синхронизировавшись с телефоном, и умная машинка принялась считывать пульс. Посчитав дело завершенным, Чишия опустил руку и пододвинул ближе к себе тарелку. От его взора не укрылись пятна чая и отпечатки пальцев, оставшиеся на толстом стекле столешницы. Тихо вздохнув, Шунтаро грустно подумал о том, что неплохо бы повидаться с Куиной и рассказать ей о новых событиях в своей жизни, а заодно узнать, ка она чувствует себя после выздоровления.

— Психолог не такой уж плохой вариант, — произнес Чишия. — Мне тоже порекомендовали. Точнее настояли. Для докторов это обычная практика.

Судя по Нираги, он все еще ломался, не в силах принять верное решение. Но какое именно решение будет верным не знал даже Шунтаро. Почему-то он не горел желанием встречаться с госпожой Арима.

— Расскажите, зачем вы сюда пришли.

Они сидели друг напротив друга, психотерапевт в кресле, что стояло в тени, так что видны были лишь ее длинные стройные ноги в модных кожаных лодочках. Чишия, напротив, сидел под светом лампы, и ему совершенно это не нравилось, ведь, как известно, на большинстве допросов применяется именно эта техника. В лицо заключенному бьет яркий луч, не дающий скрыть ни единой эмоции, тогда как полицейские находятся вне зоны видимости. Очень удобно, черт возьми.

— У меня есть предписание от главврача.

Взмах ручки. Она давит на бумагу блокнота, вырисовывая иероглифы. Чишия спокоен. Техника допроса на него не действует, потому что его эмоциональный диапазон не может поспорить своей широтой даже с зубочисткой.

— И все?

— Да.

Госпожа Арима сменила позу. Теперь она закинула ногу на ногу. Кожаное кресло под ней слегка поскрипывало. Запах мебель абсолютно свежий — раньше в больнице был психотерапевт, но по какой-то причине она ушла, а новая хозяйка пожелал сменить всю обстановку. Теперь все было как в классических американских фильмах — уютная мягкая мебель, рабочий стол из светлого дерева, кремовые шторы на окнах и мягкий ковер под ногами. Рисунок на нем был затейливым. Если смотреть с разных сторон, увидишь разные же фигуры.

— Хорошо. Вы можете звать меня Арима. Я могу называть вас Чишия?

Второй шаг — установление доверия. Это Шунтаро знал тоже — в его университете два года преподавали курс базовой психологии. После направления разделились, и одно время Чишия продолжить обучение на клинического психолога.

— Ваш дипломы, — он не дал ответ и повернул голову, рассматривая стены, украшенные рамками. — Государственный университет Токио, после два года в университете Иллинойс. И наконец практика, снова в Токио. Сначала частная, а теперь вы решили податься в больницу при университете. Захотели вернуться в альма-матер или есть что-то еще?

Женщина продолжала писать. Пауза затягивалась, Чишия равнодушно смотрел в сторону. Молчание его не беспокоило.

— Чишия, на последнем приеме у вашего лечащего врача вы упоминали о проблемах со сном. Кошмары, но не бессонница. В вашей семье кто-нибудь страдал расстройствами нарушения сна?

— Предполагаю, все дело в амбициях, — Шунтаро будто не слушал. — Вы добились, чего хотели. Уверен, Иллинойс принял бы вас с распростертыми объятиями, как и Токийский университет. Но преподавательская деятельность вас не интересует. Вам не так много лет, однако, как я понял, вы обладаете солидным опытом. Уверен, вы рассматривали для себя две возможности — отдаться деятельности в больнице при родном университете или же начать работу с заключенными. Вы здесь, а значит, последних вы решили приберечь на десерт.

— Какие у вас отношения с родителями?

Чишия медленно повернул голову и устремил взгляд на женский силуэт. А вот и третий шаг — поговорить о семье. Постараться найти причину в глубоком детстве. Возможно, ребенка подвергали физическому или эмоциональному насилию. Или же он и вовсе не знает своих родителей, потому что они отказались от него и передали на воспитание в приемную семью. Также был вариант с отцом или матерью, рано умершими. Или кто-то из родителей принял решение завести новую семью.

— Вы не найдете в моем детстве ничего интересного. Меня всего лишь мучают кошмары. Я хочу спать спокойно.

Ручка остановилась. Арима подняла голову и улыбнулась.

— Думаю, на сегодня хватит. Я выпишу вам рецепт, легкое снотворное. Пожалуйста, постарайтесь побольше гулять и дышать свежим воздухом. На следующей неделе мы продолжим во вторник, в то же время. Благодарю, что пришли, Чишия.

Он встал и поклонился, после чего направился к двери. Однако дернув за ручку, Шунтаро вдруг остановился. Среди дипломов он заметил кое-что странное, картину, единственную картину, что была в кабинете. На полотне было изображено чаепитие, и в героях Чишия безошибочно узнал Безумного Шляпника, Алису, Соню и Мартовского зайца.

— Что-то не так? — донеслось вслед.

— Во вторник, в то же время, — заучено повторил Чишия. — Благодарю за помощь, Онаки-сан.

Домой он вернулся раньше обычного и с некоторым удивлением заметил, что Нираги нет. На кухне нашлась кривоватая записка "Ушел гулять", сопровождаемая таким же кривым улыбающимся смайликом. Записку Чишия переложил в вазу, где обычно лежало печенье, после чего взялся за готовку, точнее все, что ему нужно было сделать, это разогреть ужин.

Дверь скрипнула и открылась в десятом часу, Шунтаро к тому момент уже устроился в гостиной, прямо на полу, скрестив ноги по-турецки. Он читал энциклопедию по психиатрии и поднял голову, когда Нираги, грязно выбранившись, запнулся о порог и буквально влетел в квартиру.

— Сложный день? — в голосе Чишии звучало равнодушное участие. — В холодильнике контейнер, разогрей. Думаю, ты голоден.

Мы просто искупаться съездим, ну, лето всё-таки... сегодня. Фиг знает сколько оно продлится...

Мейбл всю дорогу не могла усидеть на месте. Слишком велика была её радость от поездки, энтузиазм увидеть "всё и вся", и просто восторг от того, что они с братом вновь вернулись в Гравити Фоллс. По дороге Мэйбл фотографировала, болтала с Кэндис и Грендой, постоянно строчила что-то в телефоне, вертелась ужом на сковородке, пытаясь рассмотреть красоты Орегона и постоянно задевая кроссовками колени ворчащего Диппера. Дип честно пытался поспать. Надвинув низко кепку на лицо, скрестив руки на груди, мальчишка ворчал и шипел на сестру каждый раз, когда розовый кроссовок Мэйбл прилетал ему прямо в коленную чашечку, или когда слишком озадаченная красивым кадром сестрица пару раз чуть не выпала из окна, Пайнс едва успевал схватить её за свитер в последний момент, и тогда кроссовком прилетало уже ему в челюсть. А когда девочки ещё начали распевать последних хит последнего бойзбэнда под названием "Любовная Любовь", тот понял, что домой он хочет уже сейчас. Словом, поездка не отличалась от других ни капельки.
"Малёр Бьютт — потухший вулкан, расположенный в округе Малёр, штат Орегон. Между 20 и 15 миллионами лет назад в регионе от северо-центрального Вашингтона до северо-восточной Калифорнии произошла серия извержений вулканов и наводнений из базальтовой лавы, охвативших тысячи квадратных миль." - мерный, заунывный и какой-то уставший голос экскурсовода вводил в состояние, близкое ко сну или трансу. Было очень хорошо заметно, что экскурсоводу, плотной низенькой дамочке невнятного возраста, с пестрыми безвкусными крупными бусами унизанными дешевыми кольцами пухлыми руками. Говорила она долго и монотонно, видимо, и не надеясь, что её будут слушать. Публика и не слушала. Дети бегали, родители их зевали или тыкались в телефонах. То ли публика была под стать, то ли всё же виной была манера изложения - круговая порука как она есть.
"Считается, что ведьмы когда-то использовали вершину Бьютта в качестве места для темных ритуалов, и теперь, если кто-то окажется рядом с этим местом ночью, он должен быть начеку. В темную ночь велик риск встретить бесоподобных существ, которые бродят по окрестностям. Некоторые говорят, что эти существа - демоны; другие говорят, что они того или иного сорта существа Фейри. В любом случае, это всего лишь новая городская легенда, а гулять по ночам в таком месте в принципе - плохая идея". Экскурсовод замерла, отпив воды из полупустой бутылки в её сумочке. Мэйбл, уловившая последние слова женщины, перевела взгляд на навострившего, как лисица, почуявшая добычу, брата, и неожиданно ткнула его локотком в бок, прямо по худым ребрам.
- Что, новые приключения учуял?
- Отстань.  - Диппер прошипел, потирая ушибленное место. Удар у сестрицы был хорош.
Та, закатив глаза под лоб, лишь фыркнула.
- Только Дип, давай без в этот раз без безумных треугольников, восстания зомби и без сумасшедшего Гидеона, да?

Шум нарастал гулом криков и грохота. Воздух нагревался, а свет наливался бордово-красным цветом, как кровь. Гидеон хмурился, вглядываясь в окружающую его атмосферу хаоса, прячась за углами домов, наблюдая за пузырями безумия и стараясь избегать соприкосновения с ними. Становилось жарковато в его пафосном голубом ковбойском костюме, но лучше он, чем уродливая оранжевая роба заключённого. Не то, чтоб он конкретно ненавидел оранжевый цвет, но носить тюремную одежду ему, конечно же, больше совсем не хотелось. Эти нелепые тряпки, старые, затхлые или пахнущие хозяйственным мылом, грубоватые, из-за которых чешется все... кажется, он слишком изнежен, привык уже к выполнению каждой блажи. Легко доставшееся из-за тёмной магии богатство вскружило ему голову и тем паче мальчишку злило, что по стечению обстоятельств он вдруг этого богатства лишился и терпел травлю, давление и побои от надзирателя, благо хоть поклонников нашел. А еще Билл смог прорваться в этот мир и благодаря ему Гидеон со своими поклонниками освободился. Но...
Что-то изнутри не давало ему покоя. Остатки совести и стыда, животного страха. Гидеон растерянно глядел кругом, периодически вытирая лицо от пота, поджимая и покусывая нижнюю губу, ёжась при взгляде на всех страдавших людей, которые бегали и суетились. С одной стороны, ему было плевать. Теперь на его шее висел золотой ключ с летящей звездой и ее радужным хвостом, ключ от шара, в котором драгоценная Мэйбл Пайнс в заточения своих фантазии, зато в безопасности и не обратится в камень или еще в бог знает что или кого. Когда придет подходящий момент, Глифул освободит ее и скажет, что оберегал ее кокон все это время. Они с Биллом сохранили для нее счастливый миг бесконечного одного лета, разве не по-геройски? Тогда она наконец примет его всепоглощающую любовь!
Наверное.
Да разумеется... нифига подобного.
Гидеон был почти уверен в том, что Мэйбл запихнёт ему этот ключ куда-нибудь в... разные "интересные" места, если узнает, что пока она была заперта, ее "дурацкие" дядюшки, "дурацкий" брат, ее эти подружки погибли или ещё как-то пострадали.
Гидеон тяжело вздохнул.
Эта потрясающая девчонка слишком... семейная. Что-то в этом было особенное. Гидеона это раздражало, но в то же время широта ее души искрилась статическим электричеством, искрами по шерсти ее ярких наивных детских свитеров, притягивала его к себе и распаляла желанием обладать, быть рядом, требовать внимания как маленький ребёнок, упорно, упрямо, капризно топая ногами. Наверно, ему просто было обидно, что Пайнсы не захотели его принять. Возможно, если бы он принял предложение дружить, то все было бы нормально. Но ему этого катастрофически мало. Она могла быть стать подругой, "сестрой", "слегка_мамой", но вот загвоздка: Гидеон не знал, что такое семья. У него было некое сумрачное понимание, до определённого момента, благодаря терпеливому отцу. Он хотел нормальных отношений с матерью. Хотел сделать свою семью, своих родителей счастливыми. Но с годами и особенно за последние года два, как нашел амулет, он потерял веру во все это. Папин талисман, мамин ненавистный не_сын_ей_отродье_фей. Какой ребенок после таких внушений продолжит верить в семью как систему? Зачем ему тогда Мэйбл в роли сестры или "мамы"? Потому и хотел он чего-то ярче, мощнее, чем такие детские роли.
Может быть, поэтому, освободившись - читай, сбежав - из тюрьмы, Гидеон пришел домой и даже не удивился, что родители куда-то разбрелись, переоделся, но пошел искать не их, а Мэйбл. И тогда Билл явился к нему с ключом. Ведь и родители не похоже, что ищут его.
Впрочем, теперь ему предстояло найти кое-кого занятного. Точнее наткнуться на него. Мужчина - Гидеон не умел определять возраст на вид - стоял возле чёрного ретро-автомобиля (кажется, папа говорил о подобных, называл шевроле импала; явно рассчитывал, что сынок забудет всю эту чушь с магией и увлечется автомобильной темой) - и совершенно ошарашенно глядел вокруг. Явно приезжий. Конечно, ныне происходящее даже для местных, привыкших ко всякой аномальщине, некоторый перебор, но тут прям на лицо человек, к подобному вовсе не привыкший. Гидеон заметил прыгающий пузырь безумия, издалека направляющийся сюда. И по какой-то причине решил предостеречь потенциальную жертву, так что подошел ближе и подергал за рукав куртки:
- Здрааавствуйте, мистер турист. Кажется, вы невовремя решили заскочить в наши края и полюбоваться крышесносными красотами. Лучше бы вам пойти со мной в более безопасное место. И берегитесь пузырей безумия, они изменят ваш облик или перевернут сознание с ног на голову, - мальчишка неестественно для всей ситуации лучезарно улыбнулся, словно он ведущий какого-то аляпистого шоу, не более, а не ребенок посреди сбрендившего города. Наверняка, со стороны это было на двести процентов дико подозрительно.

Шум нарастал гулом криков и грохота. Воздух нагревался, а свет наливался бордово-красным цветом, как кровь. Гидеон хмурился, вглядываясь в окружающую его атмосферу хаоса, прячась за углами домов, наблюдая за пузырями безумия и стараясь избегать соприкосновения с ними. Становилось жарковато в его пафосном голубом ковбойском костюме, но лучше он, чем уродливая оранжевая роба заключённого. Не то, чтоб он конкретно ненавидел оранжевый цвет, но носить тюремную одежду ему, конечно же, больше совсем не хотелось. Эти нелепые тряпки, старые, затхлые или пахнущие хозяйственным мылом, грубоватые, из-за которых чешется все... кажется, он слишком изнежен, привык уже к выполнению каждой блажи. Легко доставшееся из-за тёмной магии богатство вскружило ему голову и тем паче мальчишку злило, что по стечению обстоятельств он вдруг этого богатства лишился и терпел травлю, давление и побои от надзирателя, благо хоть поклонников нашел. А еще Билл смог прорваться в этот мир и благодаря ему Гидеон со своими поклонниками освободился. Но...
Что-то изнутри не давало ему покоя. Остатки совести и стыда, животного страха. Гидеон растерянно глядел кругом, периодически вытирая лицо от пота, поджимая и покусывая нижнюю губу, ёжась при взгляде на всех страдавших людей, которые бегали и суетились. С одной стороны, ему было плевать. Теперь на его шее висел золотой ключ с летящей звездой и ее радужным хвостом, ключ от шара, в котором драгоценная Мэйбл Пайнс в заточения своих фантазии, зато в безопасности и не обратится в камень или еще в бог знает что или кого. Когда придет подходящий момент, Глифул освободит ее и скажет, что оберегал ее кокон все это время. Они с Биллом сохранили для нее счастливый миг бесконечного одного лета, разве не по-геройски? Тогда она наконец примет его всепоглощающую любовь!
Наверное.
Да разумеется... нифига подобного.
Гидеон был почти уверен в том, что Мэйбл запихнёт ему этот ключ куда-нибудь в... разные "интересные" места, если узнает, что пока она была заперта, ее "дурацкие" дядюшки, "дурацкий" брат, ее эти подружки погибли или ещё как-то пострадали.
Гидеон тяжело вздохнул.
Эта потрясающая девчонка слишком... семейная. Что-то в этом было особенное. Гидеона это раздражало, но в то же время широта ее души искрилась статическим электричеством, искрами по шерсти ее ярких наивных детских свитеров, притягивала его к себе и распаляла желанием обладать, быть рядом, требовать внимания как маленький ребёнок, упорно, упрямо, капризно топая ногами. Наверно, ему просто было обидно, что Пайнсы не захотели его принять. Возможно, если бы он принял предложение дружить, то все было бы нормально. Но ему этого катастрофически мало. Она могла быть стать подругой, "сестрой", "слегка_мамой", но вот загвоздка: Гидеон не знал, что такое семья. У него было некое сумрачное понимание, до определённого момента, благодаря терпеливому отцу. Он хотел нормальных отношений с матерью. Хотел сделать свою семью, своих родителей счастливыми. Но с годами и особенно за последние года два, как нашел амулет, он потерял веру во все это. Папин талисман, мамин ненавистный не_сын_ей_отродье_фей. Какой ребенок после таких внушений продолжит верить в семью как систему? Зачем ему тогда Мэйбл в роли сестры или "мамы"? Потому и хотел он чего-то ярче, мощнее, чем такие детские роли.
Может быть, поэтому, освободившись - читай, сбежав - из тюрьмы, Гидеон пришел домой и даже не удивился, что родители куда-то разбрелись, переоделся, но пошел искать не их, а Мэйбл. И тогда Билл явился к нему с ключом. Ведь и родители не похоже, что ищут его.
Впрочем, теперь ему предстояло найти кое-кого занятного. Точнее наткнуться на него. Мужчина - Гидеон не умел определять возраст на вид - стоял возле чёрного ретро-автомобиля (кажется, папа говорил о подобных, называл шевроле импала; явно рассчитывал, что сынок забудет всю эту чушь с магией и увлечется автомобильной темой) - и совершенно ошарашенно глядел вокруг. Явно приезжий. Конечно, ныне происходящее даже для местных, привыкших ко всякой аномальщине, некоторый перебор, но тут прям на лицо человек, к подобному вовсе не привыкший. Гидеон заметил прыгающий пузырь безумия, издалека направляющийся сюда. И по какой-то причине решил предостеречь потенциальную жертву, так что подошел ближе и подергал за рукав куртки:
- Здрааавствуйте, мистер турист. Кажется, вы невовремя решили заскочить в наши края и полюбоваться крышесносными красотами. Лучше бы вам пойти со мной в более безопасное место. И берегитесь пузырей безумия, они изменят ваш облик или перевернут сознание с ног на голову, - мальчишка неестественно для всей ситуации лучезарно улыбнулся, словно он ведущий какого-то аляпистого шоу, не более, а не ребенок посреди сбрендившего города. Наверняка, со стороны это было на двести процентов дико подозрительно.

Ветка неприятно хрустнула под ногой. Тав замер испуганным оленем и огляделся по сторонам. Он был вором, но одно дело красться в городе, полном шума и людей, а совсем другое - пробираться через бурелом в лесу. Конечно можно было пойти напролом (как обычно делала та же Карлах, подпаливая нежные молодые листочки кустов), но сейчас это было слишком рискованно. Тав оглянулся на Лаэзель и посмотрел так виновато, как только мог.

Будто это вообще на нее подействует.

Это была не первая вылазка в компании гитьянки, но первая, где они вдвоем. И это заставляло Тава двигаться с особенной неловкостью, задевать хвостом кусты и наступать практически на все сухие ветки.

- Упс, - Тав осторожно поднял ногу с растоптанной в труху веточки. Теперь он демонстративно двигался на носочках, стараясь показать, что он не совсем дурак и шуметь не будет. Получалось не очень.

Лагерь остался позади, скрылся за густой листвой. Где-то наверху пели птицы, порхая с ветки на ветку; солнце едва пробивалось и ложилось на разросшийся подлесок скромными пятнами. Здесь пахло перегноем и упоительной свежестью, лесом и жизнью. После смрада мертвых земель, оставленных позади, это ощущалось особенно ярко.

Тав бы с радостью расслабился, распрямил плечи, но беспокойство душило. В лагере остались раненые, над которыми колдовала (во всех смыслах) Шэдоухарт. Тав там только мешался, как и Лаэзель, поэтому они и оправились в разведку.

Врата Балдура были все ближе, а беспокойства в Таве становилось все больше. Город - их конечная точка, место, где точно что-то произойдет. Тав отчаянно надеялся, что все будет хорошо, что все выживут, надают Абсолют по заднице, а потом как следует это отпразднуют. Но червячок сомнения внутри нашептывал, что он не прав. А может это личинка как-то так странно давила на мозги...

Тав тряхнул головой как норовистое животное. Хвост взметнулся и хлестнул идущую позади Лаэзель по ногам.

- Ой, прости! - Тав развернулся и поймал хвост руками, будто только так можно было с ним справиться.

Он открыл было рот, чтобы еще что-то сказать, но так и замер. Где-то рядом раздался шорох.

- Ты слышала? Шорох! И это точно не я.