Чем ближе переливы лая, тем более дурной кажется затея оставаться в Сочельник вдвоем в этой тонущей лодке; не считая зверинца. Идея побега звенит в ушах дуэтом шишуги и терьера, сжимает пальцы на заснеженном стекле, того и гляди лопнет — голова на плечах, шарик в ладонях.

Острый треск [Руби вздрагивает, глядя сквозь пальцы на гладкое стекло] дров в камине сбивает с толку, стирает мрачную мину, будто насмешливый комментаторский речитатив — что ты выдумала себе, Марш, сделай лицо попроще, Ру-Ру.

Снежный шар возвращается в безопасную тень на алтаре, меняясь местами с потертой колдокамерой. С мятой карточки под ней — садовый гном на фоне маггловских барабанов: скол на носу, заплатка на колпаке, весенний неон декораций. Двумерные Руби и Уорри — снова бунт на границе приемлемости учинили. Сбежали из кадра, оставив в рамках приличия лишь ворованный кусочек чужого сада — точно Матео Кабрера вазу с вишнями на портрете.

Думали — навсегда.

Руби кисло улыбается, сдувая пыль с затвора. В объективе всё будто понарошку — дом, декабрь, Рождество. Сцена одного актера, а у зрителей вместо билетов — усы, лапы и хвост. Низзл в кресле разворачивается пушистым пузом кверху, вплетает мелодию мурчания в рваный бит камина. Монолог застревает в горле укором, обидой, сопротивлением симуляции праздника. Руби кашляет сердито:

— Улыбочку, señores cerezas! — вспышка раскидывает по полу шальные искры, камера выплевывает карточку — пустой кадр пустой картины. Ирония, ставшая реальностью. Идеальное окно в выцветающий 83-й, грядущий 84-й. Открытка, которой никогда не увидит Мона Марш где-то в спортивной суете континента. Воспоминание, что вклеит Руби Марш в семейный альбом для перечня торжеств. Подпишет не очередным бутафорским — собственным скачущим:

— Нихуя у нас не в порядке, — доверительным шепотом над линзой аппарата запускает серию обличительных вспышек. Глянцевая пустота разлетается по ковру.

В двадцать пятом кадре — распахнута дверь.

— Шпала шпалу припер! — заливается ехидным скрипом хохота джарви, взбираясь на плечо хозяйки.
— И шляпу надел, — подсказывает Руби, разглядывая карточку в руках. Руди — пытается дотянуться до белеющего уголка, оставить зазубрины подписи острыми клыками. Получает по носу — подсмотренный прием; очень действенный.

Но на реальность за пределами кадра не поднимается ни рука, ни взгляд. Голос Дженкинса не попадает в движения губ его плоской копии. Руби надеется — безжалостная правдивость фотопленки дала сбой. Нет никакой блядской ёлки в её доме. Нет её. Ведь нет?

Руби поднимает взгляд.

Ну, допустим, есть.

— Нет, — изо рта вырывается смутно знакомый тон неоспоримого запрета, рука вытягивает указку пальца в сторону распластанной по полу хвои. Руби, кажется, вот-вот перешагнет через преграду и наступит на любимые грабли — четвертое непростительное: гнев женщин рода Кабрера. Руби, кажется, впервые понимает — чувствует изнутри собственной шкуры — как зарождается фирменный речитатив скандала Моны Марш, как колет язык испанский [вероятно, стыд]: ¿Еstás loco?

Но раскладывать по фактам, по секундам, по кадрам — кто-куда-что зря припёр — не спешит; камера застревает шершавостью выученных ошибок в ладонях. Какая [не]удача, что ветки здесь только у ёлки — сейчас бы зарядить эванеско в хвою; а то и в покоцанную игрушку жирафа на ней. Руди на левом плече подначивает решить проблемы по старинке — пинками. Силенцио тоже пришлось бы весьма кстати. Псы радостно заливаются, теряя сходство с колокольчиками так же быстро, как растерял всю сантаклаусовость олень с кровавым носом на пороге; в колпаке — и вовсе напоминающий маггловскую фантазию на тему тварей из магических садов. Джарви переходит на сонное бурчание, сворачиваясь шарфом на шее. Руби — сердито сдерживает улыбку.

Блядский цирк рождественского карнавала; большой ребенок в костюме капитана — влезет, куда не надо; припрет, что нельзя; рухнет искалеченной вишенкой на тающий пломбир терпения. И просит не прощения — игрушки!

Господи, помоги ему выжить в этом доме без мягких углов.

Деда Ди учил — о братьях меньших надо заботиться, даже если они учинили разгром, даже если нарушили с десяток правил и, возможно, несколько законов соединенного королевства, даже_если они старше на целую вечность и ростом с ту ель. А братьям старшим — все подзатыльники мира. Это база, основа основ. И Руби, не желая еще больше нарушать порядок вещей в отсутствие ответственных за беспределы взрослых, наконец, вздыхает, записывая и этот перфоманс на счет Робина Марша. С процентами похлеще Гринготтских.

— Если ты задумал отмечать Рождество в Мунго, то замену припёр паршивую… — острота непрошенных воспоминаний меняет гнев на милость: Вставай, давай, — за руку, как маленького, мимо сомнительных двух метров на полу (нет, Джимми, ёлка устала с дороги и останется в прихожей, думать над твоим поведением) — якорем бросить в гостиной, на диване, под присмотром señores cerezas: И - не - шевелись. Не хочу вернуться и увидеть тут постановку шалтая-болтая.

Сквозь угрозы на кухню, в исходную точку всех проёбов трио Марш. Пора бы запомнить — никогда ни о чем не просить на кухне. Закрыть её на замок. Найденная у полной раковины палочка — Руби сдалась после второго разбитого зачарованной губкой стакана — распахивает дверцы. Аптечка звенит склянками в полете, Руби — перебирает ярлыки. Бадьяна на донышке, и кто виноват? Конечно, низкие дверные проемы.

Но Руби порогам не кланяется, только гиппогрифам и сколотым носам. Оглядывает внимательно, вытаскивает пробку из склянки зубами: Не февевись, — повторяется, фиксируя подбородок в ладони.

Капля-две-три, вот и строчи очередной заказ в аптеку вместо желаний на Северный полюс. Бадьян искрится праздничным ароматом, целебной магией пузырится. Пробка падает на ладонь, пустой бутылек пророчит беду.

— И вот стоило оно того, а? Назови хоть одну причину, чтобы не отправить тебя в угол, вместо этого сраного дерева. А что? Выглядишь очень празднично. С Рождеством!

Поверх шипящей крови на переносицу приземляется цветастый пластырь.

Пока ты из щенка – в молодого волка, от меня никакого толка.

В доме Флинтов всегда пахло цветами – это первое, что заметила Тильда, лишённая возможности оценить и роскошь мебели, и роспись стен. Шепотки чужих разговоров, в которые её редко включали, она изо всех сил старалась игнорировать, воспринимать как фоновый шум. Очень скоро, во многом благодаря стоящему в доме аромату свежих цветов, она стала воспринимать их как шелест травы, как треск веток под шквальным ветром – то, что можно слышать, не вслушиваясь.

Но с Эрни было иначе. К Эрни нужно было прислушиваться, продираться сквозь его робкое молчание, в котором Тильда упорно слышала то ли брезгливость к собственной персоне, то ли недоверие к ней как к учителю. И всё же в юном Эрни было больше такта, чем в Майлзе и Корбане вместе взятых.

Потому что когда она время от времени по собственной неосторожности рассыпала несчастные руны из мешка или неловким движением опрокидывала чернильницу, Эрни не смеялся. И уже за это в груди Тильды розовыми гвоздиками цвела благодарность юному Флинту.

Но под утро приснится, что ты приехал, мне не сказали,
И целуешь в запястье, и вниз до локтя, легко и больно
И огромно, как обрушение бастиона.

Магазин, заполненный цветами всех мастей отчасти помогал унять ноющую боль в груди, заглушить её ностальгией. Тильде понадобилось меньше года в браке с Эрни, чтобы научиться широко и искренне улыбаться. Ей потребовалось всего лишь известие о его аресте, чтобы разучиться. Ещё пара лет упорной работы – чтобы вернуть себе утраченную способность растягивать губы в улыбке – почти искренней.

Даже если ночью она просыпалась от тактильного голода и тоски, которые невозможно было унять.

Даже если к горлу подкатывал ком, если кто-то с похожим парфюмом проходил мимо.

Даже если где-то в толпе кого-то чужого окликали родным именем – Тильда училась улыбаться.

У призраков прошлого остались в руках её счастливая жизнь, несколько лет брака и сердце. Улыбку она им не отдаст – улыбка теперь предназначалась цветам, сестре и маленькому Маркусу.

Жаль, что улыбкой не вернуть мужа домой.

Тильда не умела вызывать патронус, лишь читала об этом, слышала когда-то от учителей. Но порой ей снилось, что она отправляется за Эрни в Азкабан, и отгоняет от него дементоров громким “экспекто патронум” – кем бы ни был её патронус, чтобы вызвать его ей достаточно было бы вспомнить любой из дней в мастерской мужа.

Когда он обнимал её крепко, и она могла кончиками пальцев ощутить на его губах ответную улыбку.

Если что-то важно на свете, то только твой голос важен,
И все, что не он – тупой комариный зуд:
Кому сколько дали, кого куда повезут,
Кто на казенных харчах жиреет, а кто разут, -
Без тебя изо всех моих светоносных скважин
Прет густая усталость – черная, как мазут.

Тильда прислушивается к чужому присутствию осторожно, любопытно. Стоящий перед ней мужчина не торопится с заказом, как и ответами на вопрос, и Тильда может поклясться, что она может ощутить на коже чужой проницательный взгляд. Вероятно, мужчина рассчитывает на её помощь, возможно, он совершенно не разбирается в цветах, или растерялся, или…

Она откладывает тряпку в сторону и отряхивает ладони от прилипших к ним листьев и травы. Удивительно, как спустя два года безымянный палец всё ещё ощущается чем-то неправильным без кольца.

Вопрос мужчины застаёт её врасплох. Смутно знакомый тембр заставляет кожу покрыться мурашками, хотя уставшая после дня, наполненного множеством чужих голосов, Тильда не сразу понимает, почему.

Она моргает растерянно, выдыхает тихо вместе с грустной улыбкой:
– Я не знаю их названия, – она надеется, что голос не дрожит, – Есть цветы, которые мне дарил муж на наши годовщины. Но я никогда не спрашивала названия – только просила описать мне их. Он всегда говорил, что у них очень глубокий, красивый синий цвет. Поэтому мои любимые цветы – синие. Вы видите тут такие? – она старается, чтобы голос звучал почти беззаботно, обводит рукой помещение, – Хотя что это я про себя. Вы ведь пришли за букетом. Для себя или кого-то другого?